|
3 июля 1957
...Что вам сказать о вашей будущей книге? Критик должен делать вывод вместе с читателем. Эмоциональная подготовка важна. Про это у нас забыли. Критик думает, что он может декретировать. А он должен подготовить читателя к своему выводу. Без читателя он не может делать вывода, как актер на сцене не может смеяться, если не смеется зритель.
С Гайдаром было так. Я ему сказал, встретившись в Москве:
- Вы человек талантливый, пишете хорошо, но не всегда убеждаете. Убедительные детали у вас не всегда. Логика действий должна быть безупречной, даже если действия эксцентрические.
- Ладно, - сказал он, - я приеду в Ленинград.
Приехал, мы засели в гостинице. Работали над "Голубой чашкой". Мы все переписали вместе, и во время работы он восхищался каждым найденным вместе словом. И вдруг позвонил мне:
- Я все порвал. Это не мой почерк. Я все сделал заново.
И принес. Я был очень доволен. У него появилась забота об убедительных деталях. Сравните "Голубую чашку" с этим отвратительным "Мальчишем"... Там - все недостоверно.
Лядова1 сразу приревновала Гайдара к нам и отозвала его.
Всякая работа в искусстве бывает успешна только тогда, когда она - движение. Вспомните МХАТ. Не было еще ни театра, ни актеров, ни пьес, а два человека уже знали, за что и против чего они хотят бороться. Их ночные разговоры все предвосхитили. Пушкин шел против архаизма с развернутыми знаменами. Не только в искусстве - и в медицине так. Если клиника - стоячее болото, - ничего нет. И в педагогике так. Ушинскому работать было интересно, Макаренко было интересно, а учителю твердить зады очень скучно.
Я никогда не забуду, как делался последний номер "Робинзона". Так, словно ему жить да жить, а не умирать. (Так вообще человек должен жить до последнего дня.)
Все, накопленное нами еще до начала работы, просило выхода, и естественно, что, когда мы начали, работа пошла горячо, успешно, а не просто стол, человек, кресло, портфель.
Нас увлекало то, что читатель - демократический, массовый, связанный с деревней, с заводом, а не белоручка. В этом была пленительная новизна. Пленительно было и то, что многое рухнуло. Ведь предреволюционная детская литература в противоположность взрослой была монархична, реакционна. Гимназия, а с ней и литература для детей, была изгажена Дмитрием Толстым2, Деляновым3. Вольф для детей издавал Чарскую.
Нас увлекало то, что можно было строить новое, и то, что можно было убрать старую рухлядь и из беллетристики, и из популярщины, где все было переводно, дидактично, без художественного замысла.
В сторону: я вообще уверен в том, что совесть и художественный вкус совпадают. Пушкин сам по себе мог гордиться тем, что он происходит из аристократической семьи, а писатель он был демократический, потому что этого требовал художественный вкус, этого требовала настоящая гражданская совесть... В наше время и вкус и совесть должны запрещать брать героя, выходящего из ванной с махровым полотенцем на плече, потому что не у всех есть ванны...
Нас радовало и увлекало, что детская литература стала литературой демократической, - мы радовались переписке Горького с детьми, которая показала, как талантлив и требователен новый читатель.
Нас увлекало и то, что в детской литературе элементы художественный и познавательный идут рука об руку, не разделяясь, как разделились они во взрослой литературе.
Житков был хороший рассказчик. Это важный признак. Беллетрист должен быть хорошим рассказчиком. Горький, А.Н. Толстой, Куприн - все были рассказчики. Поэт - это тот, у кого есть чувство лирического потока, а беллетрист - это повествователь, тот, кто умеет рассказывать.
Мы исходили из того, что читатель-ребенок мыслит образами, а не отвлеченными понятиями, и книга должна обращаться к его воображению, вместо того чтобы быть дидактической. Все это было ново, увлекало людей, вызывало поиски. Вот почему сотрудники целыми ночами сидели в редакции "Робинзона"... Вот хотя бы Житков - он в штате не состоял, а, домой не уходя, ночами читал чужие рукописи. Обычно это такое скучное дело, а тут он читал с увлечением чужое и рассказывал свое. Все были увлечены новизной, новым движением...
Когда мы встретились с Корнеем Ивановичем, мы сразу заговорили не прикладным образом. Стали читать стихи, и не свои только, а Фета, Полонского, англичан, выясняя, что мы оба в них любим. Мы затевали журнал, он потом не вышел. Для журнала я делал "Деток в клетке", "Индийские притчи". И "Радугу" я написал для него, потому что журнал должен был так называться. Корней Иванович тоже многое для журнала придумал. Его должен был издавать Клячко4. Человек он был благородный и талантливый, но безалаберный. (Я когда-нибудь о нем напишу.)
Когда стали меня звать в "Воробей", я не пошел сразу: я его побаивался. Там сотрудничали малоталантливые люди. И название мне не нравилось. Сначала я только со стороны помогал. Там сотрудничал почтенный человек, чистый, очень уважаемый, шлиссельбуржец Новорусский. Писать он не умел, писал нейтральным языком и пр. Но мне пришла в голову такая вещь: что, если показать, что люди в крепости были в худших условиях, чем Робинзон Крузо? Беда была в том, что у Новорусского не было тонового письма, а только штриховое, он не умел давать фон, а писал либо тюремный быт, либо людей. Тем не менее это было первое интересное, что печаталось там. Мы понимали, что детская литература должна находить свежий материал и должна быть интересной и ребенку и взрослому. Постепенно я сблизился с журналом. Но когда вышел один из первых номеров с моим участием, где были и "Тюремные Робинзоны", и пересказ Корнея Ивановича одной американской вещи, "Золотой Аиры"5, и рассказ М. Слонимского6, - у меня явилось странное ощущение: а почему это вышло теперь, сегодня, в этом году? Никаких элементов времени не было. Когда ко второму номеру явился Житков, было ощущение, что вот наконец не книжное, а живое. Поэтому его так приветствовали.
У искусства всегда должно быть два источника: жизнь и литература. Если один источник закроется, нет искусства. Если закрыть жизнь, это будет форточка, открытая в коридор. Расцвет литературы наступает там, где жизненный материал встречается с великой культурной традицией. Так было с Пушкиным, Гоголем. Гоголь ближе встретился с великой культурой, чем, скажем, Квитка-Основьяненко.
Когда пришел Житков, он оказался как нельзя более кстати. Началась связь с временем. Страна переходила к строительству, к индустриализации. Мы стали придумывать в журнале окна в мир, например, отдел "Бродячий фотограф". То давали корабль на стапелях, то интервью с кондуктором. Подписи делали М. Ильин, Житков, Н.Н. Никитин.
Мы делали книги на самые передовые темы - "Рассказ о великом плане", "Штурм Зимнего"7, - и все-таки нас всегда упрекали в том, что мы недостаточно передовые.
Бескультурье страшное. Недавно ко мне пришел художник N. принес мне какую-то поднадсоновскую лирику. Не понимает, что так нельзя писать. Приходит инженер, приносит стихи на разные технические темы. Я спрашиваю: почему вы это не изложите в прозе? Было бы интересно!
- Я умею писать только стихами...
Белинский и другие были великие строители дорог в болоте бескультурья, своей кровью цементировавшие дороги среди бездорожья.
Конкретность, образность, простота толстовского "Кавказского пленника" - вот что мы считали образцом. Надо было восстановить силу слова, утерянную в будничной речи, в газете - помните, у Чехова в одном рассказе "снег, ничем не испорченный"?8 - вот такой снег мы искали. Иностранных слов мы старались избегать. Они холодны, они связаны со слишком немногими ассоциациями... У нас было стремление к чистому языку. Мы понимали свою ответственность: тем, что мы делаем, мы учим людей мыслить и говорить. Что может быть ответственнее?
Требования: язык живой, конкретный, русский, а не переводный; материал живой, свежий.
Я прощаю схематизм Жюлю Верну и неправдоподобность Куперу. Прощаю потому, что у Жюля Верна это было увлечение техникой и в технике он многое предвидел. Купер... Недаром Белинский стоял за Купера, против Вальтера Скотта. Купер рожден американской и французской революцией, а Вальтер Скотт - замки, рыцари - реакционен... То, что делается впервые, заново, то, что возникает на идейной основе, то хорошо, а не рецидивы, когда краснокожими и пиратами пользуются просто потому, что их уже до нас кто-то выдумал. Написал Эдгар По "Убийство на улице Морг" - источником была жизнь, а потом стали писать убийства для сюжета, для детективщины.
Приходит Савельев, приносит книгу "Пионерский устав" в стихах. Попытка изложить в стихах пункты пионерского устава. У нас ощущение, что это не то, что он может сказать. Книжку мы принимаем, печатаем, она не плоха и не очень хороша, но при нас остается человек, за которым мы чувствуем и мысль, и умение учиться, и интерес к жизни. Человек остается.
В работе с Бронштейном мне дорого одно воспоминание. Полная неудача в работе с Дорфманом, который был не только физик, но и профессиональный журналист, и полная удача с Бронштейном9. То, что делал Бронштейн, гораздо ближе к художественной литературе, чем журналистика Дорфмана, у которого одна глава якобы беллетристическая - салон мадам Лавуазье, - а другая совершенная сушь10.
Лебеденко11 и пришел к нам с перелетом в Китай. По тем временам это было дело героическое. Он описывал подробно, как наши самолеты летели. Однако получилась всего лишь хроника - сегодня интересный день, а завтра очень скучный. Никакого нарастания, скучно. Я его спросил:
- А какой самолет был хуже всех?
Оказалось, "Латышский стрелок". Он был технически менее совершенен.
- Долетел все-таки? - спрашиваю.
- Долетел!
Почему же его не взять в центр рассказа, чтобы читатель все время беспокоился: а что "Латышский стрелок"? Догоняет? Подсознательно это у меня родилось из мысли о сказке об Иванушке-дурачке. Так иногда знание фольклора помогает работе над самыми реалистическими вещами. Это и есть пути культуры. То, что Гоголь бывал у Трощинского12 и видел комедиа дель арте, помогло ему создать Бобчинского и Добчинского, а не просто смешные фигурки.
Тихонов писал стихи. Материал путешествий в его стихи не входил. Мы ему сказали: почему не попробовать писать прозу? В Ленинграде найти много писателей было трудно. Только то, что мы вели интенсивное хозяйство, дало нам возможность привлечь много людей. Для "Нового Робинзона" Тихонов написал "Вамбери" и "От моря до моря", а потом написал для нас прекрасную книжку "Военные кони" и "Симон-большевик". Написал, и написал прекрасно, потому что был увлечен.
Чарушин приставал ко всем, просил сделать подписи к его рисункам. Мы ему сказали:
- Ведь вы прекрасно рассказываете, попробуйте писать.
И он написал "Волчишку" и потом великолепные "Семь рассказов"... Лесник (Дубровский) тоже был человек талантливый. Он журналист, да еще из "Нового времени"13, но он знал природу и знал язык.
Каждый, кто приходил в редакцию, повышался в своей квалификации. Безбородов... Он был газетчик. Тут он шагнул на высшую ступень.
Богданович благодаря нашей редакции пережила несколько счастливых лет, радуясь своей работе. Ее было трудно отучить от "Князя Серебряного"14. Сколько было на нее истрачено сил! На пожилого поэта тратить силы не стоит, потому что поэзия - дело раннее, как балет, в зрелые годы начинать писать стихи поздно. А вот с пожилым человеком, бывалым или много знающим, образованным, работать стоит. И у Богданович был свой путь к интересным вещам. Я боялся, чтобы она не подавала жареных лебедей на серебряном блюде, я гнал ее к прозаическим сюжетам, к архивам, к истории Строгановых и пр... Нами владело убеждение, что мы можем передать детям весь опыт человечества от ремесла до высоких и сложных научных дисциплин, и огромное количество людей может участвовать в этой передаче либо на ролях очеркистов, либо корреспондентов, либо художников - за исключением людей, лишенных вдохновения, наблюдательности, подходящих к делу, как спекулянты.
(Пока мы были свободны в планировании наших книг, мы могли жить находками, Житковым, Бронштейном и пр. Когда же мы вынуждены были в короткие сроки в обязательном порядке выпускать книги на такую-то тему, мы, чтобы не уронить престижа, должны были работать неправильно, переписывать, жертвовать своею кровью. Это было неправильно, но это были вынужденные исключения, а не метод.)
12 июля 1957
...Было такое дело: в Академии наук собирается небольшая группа людей - году в тридцатом, - которая мечтала о научно-художественной литературе. Это были: С.Ф. Ольденбург, знаток буддизма; Борисяк, крупный геолог; это был Ферсман; это был Келлер (отец замечательного критика Владимира Александрова)... И вот эта группа людей стала обдумывать программу научно-художественной литературы15. Тогда же возникла идея журнала. Я этим был увлечен и увлек других, в частности Н.С. Тихонова, у которого есть интерес к географии, альпинизму, а более всего к отделу "Смесь" журнала "Вокруг света"... (Что ж, ведь "Вокруг света" был когда-то делом идейным, там был замечательный человек, основатель журнала Скворцов; это было тоже рождено идеей, энтузиазмом...)
Журнал нами затевался такой: транспорт, трамвай в мир науки. Кто знает, например, что такое гистология? Предполагалось, что журнал будет подвозить к воротам наук, не вторгаясь в то, для чего требуются особые знания; сделает так, чтобы у человека был цельный мир, а не разрозненные сведения о мире. Задуман был отдел "Почта экспедиций". Я думаю, этот отдел тоже мог бы быть самостоятельным журналом. Сотни - если не тысячи - экспедиций бродят по лицу земли, изучают недра, почву, растения, животных, людей и пр. Они привозят сухие отчеты, а ведь среди участников есть люди живые, интересные, которые могли бы рассказать гораздо больше. Особенно поразительный народ геологи. Это подвижники. Они необычайно увлечены своим делом, и, кроме того, между ними существует настоящая дружба - в трудностях дружба необходима. Я встречал целые гнезда геологов - кавказских, уральских и т. д. У них замечательный материал, они столько могли бы рассказать о стране!
Тихонов для этого журнала написал повесть "Война"16. Про немца, изобретателя отравляющих газов. Довольно хорошую. Интересные вещи были написаны людьми, находящимися на границе наук. Например, Глеб Франк - он работает на границе физики и биологии. Эти пограничные области очень интересны - возьмем хотя бы физику и химию. Интересно написал Ильин. А Зощенко написал пародию на научно-фантастический роман. Великолепную! Но какой-то дурак, стоявший во главе этого дела в ГИХЛе (это был журнал для взрослых), уперся, нашел, что люди недостаточно авторитетны, и все загубил.
До революции все издательства чрезвычайно жаждали получить хорошую детскую книжку, потому что она приносила большой доход. Но странное дело: то, что давали литераторы, успеха не имело, а всякая полулубочная поэзия имела успех. Например, скверный перевод немецкой вещи "Степка-растрепка", сделанный немцем, который плохо говорил по-русски. (Я был знаком с его сыном, даже он еще плохо говорил - представьте же себе, как говорил отец!)
Он чесать себе волос
И ногтей стричь больше год
Не давал и стал урод.
- По-русски, не правда ли?.. Тем не менее этот "Степка" имел сумасшедший успех. Это была первая детская книжка, которую я прочел. Трогательно вспоминает о ней Блок17.
"Бабушка Забавушка" тоже имела успех. Это был ужасный перевод английской сказки, сделанный Висковатовым.
У бабушки Забавушки собачка Бум жила...
Успех чрезвычайный... Почему? Это были вещи хорошей традиции. Фольклорной. Проверенной временем. У них была органическая основа. В них сказалось понимание ребенка. Это были веселые книжки, несмотря на навязчивую мораль... А стихи, которые печатались в детской литературе того времени, били мимо. Ребенку интереснее было читать:
...ногтей стричь больше год,
чем брюсовское:
Любо василечки видеть вдоль межи...
Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. В "Крокодиле" впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную линию. Особенно вольно и полно вылилось у него начало. "Крокодил", особенно начало, - это первые русские Rhymes. Перед революцией появились стихи Саши Черного, но они были пародийные, камерные: "Спи, мой зайчик, спи, мой чиж, // Мать уехала в Париж..." Были и милые вещи:
Слоник очень заболел,
Сливу с косточкой он съел...18
Но такого было мало... Были еще жеманные стишки Марии Моравской, неплохие стихи Венгрова19:
Я спою вам песенку
Про мышат и лесенку -
это было не бесталанно, но существенный поворот совершил "Крокодил".
Я пришел к детской литературе через театр. Интерес к детям был у меня всегда. До революции я много бывал в приютах, в Англии сблизился с лесной школой. Но по-настоящему я узнал детей, когда в Краснодаре группа энтузиастов устроила театр: Елизавета Ивановна Васильева, я и художник Воинов. Замечательный был у нас актер Дмитрий Орлов - он потом работал в Москве у Мейерхольда. Прекрасно читал стихи Некрасова, а впоследствии "Василия Теркина".
В голодные годы я организовал "Детский городок". Нам отдали бывшее помещение Кубанской рады - целый дворец, - и мы там устроили читальню, библиотеку, детский сад. А главное наше дело было - детский театр. Первые мои вещи в стихах для театра - "Кошкин дом" (маленький) и "Сказка про козла". Начинали мы собственными силами, потом приехала труппа - Орлов, Богданова и еще несколько человек. Они играли для взрослых, но мы условились с режиссером так: мы будем писать прологи для его большого театра, а он за это будет ставить пьесы у нас и даст нам своих актеров... Так и пошло наше дело. Там был чудесный художник, он придумал легкие раздвижные ширмы: получался то базар, то замок... Много было выдумки. Сидят зрители, вдруг выходит автор и говорит директору, что пьесы-то нет, он не поспел написать, что делать? Кто-то, сидящий в зале, предлагает свою - и начинается представление. Или так - выходит наивный автор и говорит: "У меня по пьесе гром... А у вас есть гром?" Было необыкновенно весело, дети театр обожали.
Но наш режиссер В. стал постепенно тяготиться театром. Администратор он был гениальный, а режиссер неважный. Он решил от детского театра избавиться. Я-то числился там всего только членом репертуарного совета, хотя все делал; стулья таскал, рояли двигал... Вмешиваться я не имел права, но не мог не вмешаться. Собрались дети, уселись, а рабочие, вижу, декораций не ставят. Я успокаиваю публику; сказать детям: "Идите домой, ничего не будет!" - просто невозможно. Рабочие без распоряжения режиссера отказываются ставить декорации (время было голодное, а им приходилось работать в детском театре без дополнительного пайка), а режиссер опаздывает. Наконец он является - этакий барин в перчатках. Я ему кричу:
- Что вы делаете?
А он мне:
- Не вмешивайтесь, это вас не касается!
Я размахнулся и дал ему по физиономии. Он кинулся меня душить. Нас разняли. Потом судили в Союзе работников искусств. Председателем суда была жена Орлова, она выступила в роли настоящей шекспировской Порции20. Суду стало ясно, что драка произошла не на личной, а на принципиальной почве и что В. дело развалил. Решение было таково: меня лишить избирательных прав по Союзу Рабис на шесть месяцев, а его на три. Он собирался ехать в Москву на съезд делегатом - и вдруг лишен избирательных прав... В. вывесил объявление о том, что он из театра уходит. Актеры могут по желанию - оставаться или уходить. Ожидали, что те актеры, которых он привел с собой, уйдут. И вдруг оказалось, что они ушли из взрослого театра и остались у нас! Мы им почти не платили... У нас был меценат в совнархозе по фамилии Свирский, он нам выдавал штыб (угольную пыль) на топливо. Я писал о нем что-то такое:
...Свирскому спасибо,
Он фунт хлеба нам дает
И полпуда штыба...
Позднее, уже через несколько лет, я встретил В. в поезде. Меня мучила совесть - идет за ним следом репутация битого человека, это ведь нелегко. Но он разговаривал со мной как ни в чем не бывало, вспоминал, как мы хорошо работали вместе, и т. д.
Орлов потом говорил про себя и про других актеров, что мы подготовили их к столице - и вкус, и понимание искусства.
Я с детства страстно любил те фольклорные песенки, где человек приказывает: дождю, улитке, грому, огню. Все в повелительном наклонении:
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Или:
Дождик, дождик, перестань!
Или:
Божья коровка, улети на небо!
Тут всюду воля, всюду приказ, маленький человек повелевает стихией21. Это куда лучше, чем
"Золото, золото падает с неба!" -
Дети кричат и бегут за дождем.
Плещеев под конец жизни - просто недоразумение какое-то.
Вскоре после того, как мы начали работать, у меня явилась мысль, что надо бы привлечь поэтов-заумников. Хармс писал в это время такие вещи, как Пейте кашу и сундук. Но мне казалось, что эти люди могут внести причуду в детскую поэзию, создать считалки, припевы, прибаутки и пр. Их работа для детей оказала не только на литературу полезное действие, но и на них самих. Они ведь работали как: отчасти шли от Хлебникова - и притом не лучшего, - отчасти желали эпатировать. Я высоко ценю Хлебникова, он сделал для русской поэзии много. Но они шли беззаконно, произвольно, без дисциплины. Хармс великолепно понимал стихи. Он читал их так, что это было их лучшей критикой. Все мелкое, негодное, становилось в его чтении явным. Постепенно он понял главное в детской литературе. Что такое считалка, что такое счет - это ведь колоссально важное дело. Хармс понимал ту чистую линию в детской поэзии, которая держится не на хохмах, не скатывается в дешевую эстраду... Работа в детской литературе дала им дисциплину и какую-то почву. Работать с ними мне приходилось поначалу очень много. Ранние вещи Хармса - например, "Иван Иваныч Самовар", "Шел по улице отряд" - делались вместе, так же, как и "Кто?" Введенского23. Требовалось их дисциплинировать, чтобы причуды приняли определенную форму. Дальше - например, "А вы знаете, что ПА" и т. д. - Хармс уже работал самостоятельно... Пришел к нам и Юрий Владимиров24, вдохновенный мальчишка.
Интересны пути фольклора и литературы. Возьмем Запад. Англию. В сущности, у них не было своей сказки, они брали чужие сказки и переделывали. Но зато у них был гениальный детский фольклор, куда входили дразнилки, шутки и т. д. Это вещи такой стройности, такой виртуозной формы, что современные поэты даже подделывать их не умеют. Там есть насмешка надо всем - над королем Артуром, над праздником 5 ноября, над Робинзоном Крузо. Этот детский английский фольклор откликался на все на свете - вся жизнь, история в него входили. Есть вещи большого ума, большой тонкости. В России сначала фольклора не признавали совсем (Белинский не одобрял сказки Пушкина). Потом признали поддельный, псевдонародный. Потом, наконец, стали признавать подлинный, но только крестьянский, а городского не признавали. Никто не думал, что стишки:
Кто возьмет его без спросу,
Тот останется без носу -
это тоже фольклор... Позже признали частушку. В Шотландии до Бернса был псевдонародный Оссиан, созданный Макферсоном25. Первые баллады были очень олитературены... Никто не понимал ни там, ни у нас, что народ - это мы все; считалось, что к уличным песенкам надлежит относиться презрительно. Мещанские песни... "Маруся отравилась". По существу говоря, это классическая баллада - эти повторения:
Пришел ее папаша,
Хотел он навестить.
А доктор отвечает:
"Без памяти лежит".
Пришла ее мамаша,
Хотела навестить,
А фельдшер отвечает:
"При смерти лежит".
Пришел ее миленок,
Желает навестить,
А сторож отвечает:
"В покойницкой лежит".
Это гораздо более культурная вещь, чем все стихи Брюсова. По форме это виртуозно, а по существу - очень трогательная история. В России сначала признали былины, потом сказки и песни, но только крестьянские. Литература питалась цыганской песней, начиная с Пушкина, но официально цыганская песня признавалась низкой. Артист императорских театров Петров отказывался выступать на концертах вместе с исполнительницами цыганских песен. А ведь вся литература - Пушкин, Денис Давыдов, Фет, Аполлон Григорьев, Блок, даже Некрасов - все были связаны с цыганской песней. Что касается детской поэзии, то тут народная основа была разрушена, отторгнута тем, что это якобы лубок - у нас это считалось ругательством, - а на самом деле лубок-то хорош, плох псевдолубок... Сколько пропало новелл, из которых мог создаться наш Декамерон! (Большие возможности были у Н., но он дал себя изнасиловать, стал сочинять всякие: "Ох ты гой еси, подавай такси", - а мог бы сделать многое.) Из собирателей у одного только Бессонова26 собраны со вкусом детские песенки. Шейн27 много знал, но вкуса был лишен...
И ласточки спят,
И соколы спят...
и т.д. -
это гениальная вещь, я цитирую ее в статье о рифмах. Рифмы вынесены в начало, а потом и совсем без них...
Или "Вятская свадебка":
Рыжий я да рыжу взял
Рыжий поп меня венчал.
Рыжий поп меня венчал, рыжий дьякон обручал.
Рыжий дьякон обручал, рыжка до дому домчал.
Рыжий кот меня встречал,
Рыжий пес облаивал.
В глазах становится рыжо. Это такой великий аккумулятор радости, необходимой для жизни. Вот что было для нас камертоном, когда мы создавали новый детский стих. Смысл не дешевый, не мелкий, а большой и в то же время по форме - почти считалка. Когда я был в Италии и слышал гениальные народные песенки: "Быки, быки, куда вы идете, все ворота заперты на замок, на ключ и на острие ножа", или другие - венецианские, - в которых живет отзвук похода крестоносцев, я думал: почему не находится поэт, который мог бы на этой, на народной, основе что-то построить? Таким оказался Родари. У нас его очень полюбили. В Италии его очень любят дети, а поэты мало ценят. И напрасно. В его стихах та же свежесть, что и в новых итальянских фильмах. И политическая тема подана естественно, без навязчивости. В Англии, кроме народной линии детской поэзии, существует классическая литературная: Лир, Кэрролл, Мильн, затем "Книги для дурных детей" Беллока28. Все эти вещи - пародийные, проповедующие мораль навыворот. В Англии получилось так, что всерьез писали для детей только синие чулки, а талантливые литературные люди к серьезному не приходили и писали пародии. Я ничего не имею против пародии, она всегда присутствует в литературе. Пою приятеля младого И множество его причуд это тоже пародия; литература с литературой всегда перекликается, и это не худо; но когда пишут про принцессу: "Она была так уродлива, что, глядя на нее, приходилось брать в рот кусочек сахара", а про дракона: "Он питается туалетным мылом" - то это, в сущности, есть обструкция против народной сказки, уничтожение ее. Дальше - больше. Англичане соревнуются в сочинении жестоких "лимериков"... 30 Я бы сказал, что чрезмерная пародийность не очень-то близка детям по самому своему существу.Если бы мы имели возможность строить дальше, мы, вероятно, нашли бы много поэтов, которые подхватили бы чистую линию поэзии, не мелко рассудочное, а богатое ее звучание.
Когда я прикоснулся к "Калевале", я был ошеломлен.
Поле, где мой брат работал
Под окном избы отцовской...
Тут такой душевный надрыв... У моря она садится ночью, и тут такие замечательные слова:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Кругом все такое узорное в стихе - река, три березы, кукушка. Узорные, причудливые строчки - но это не мешает открытой, потрясающей скорби:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Все в "Калевале" весомо, зримо - и люди, и звери, и вещи, и чувства, - это не стертая монета. Ее создал тот народ, который занимал когда-то пол-России. Это произведение великого народа.
Мы верили, что детское издательство передаст детям все драгоценные элементы культуры в новом виде, что приближается некий ренессанс, мы вели поиски в разных областях, на разных путях.
Как мародеры следуют за армией, так торгаши и спекулянты следуют за искусством... Эдгар По написал когда-то "Убийство на улице Морг". Открытие По стало добычей мародеров, выродилось в детектив. Говорят - "приключенческая литература". Что такое наша приключенческая литература? В лаборатории Павлова условными звуками вызывали у собак желудочный сок, а потом не кормили их... "Приключенцы"!.. Без языка, без мысли, без материала. Научились условными звуками вызывать у читателя желудочный сок, вызовут и не накормят ничем.
Когда-то, когда я работал в редакции, Пастернак написал мне письмо: "Научите, как избежать шаблона, и укажите традицию". Это очень хорошая формула. Вопрос поставлен очень точно.
Маяковский написал прекрасную детскую книжку "Что такое хорошо и что такое плохо". Тут серьезная, живая интонация... NN написать детскую книгу не мог. Надо быть личностью для этого. NN - человек, способный намагничиваться другими. И только. Сначала его намагничивал Гумилев, потом Хлебников, потом Маяковский. Это очень типический случай. NN не бездарный человек, но то, что он безличен, погубило его и в жизни и в искусстве. У нас тоже были такие люди...
С дивной повестью пришла к нам Будогоская.
Повесть для взрослых.
Девушка, окончившая гимназию, поступает сестрой в санитарный поезд. Ее все любят, она молода, добра. Рядом с ней спит санитар из мужиков, Бородин. Один раз от нечего делать она шутя погладила его по голове. До этого он относился к ней, как к барышне, а тут стал ее преследовать. Он ей неприятен, потный, грубый деревенский человек. Но вот она заболевает сыпным тифом. Ее оставляют на какой-то маленькой станции одну, она в отчаянии. И вдруг оказывается, что из-за нее и Бородин остался, и он ее выхаживает. Она во время болезни думает: если жива останусь, отблагодарю его. Выздоровев, она сходится с ним. Это написано очень убедительно. Но вскоре после этого в поезде появляется молодой врач, коммунист, красивый, энергичный, молодой. Все его любят - и она. Бородин ее преследует, ревнует, он ей противен, она стесняется отношений с ним. Она просит доктора, чтобы ее отправили на другой участок, на холеру. Ее отправляют. Тут же стоит матросский поезд. Матросы хорошо относятся к ней. И вдруг однажды она видит: идет Бородин. За ней приехал! Он запирает ее где-то и снова насилует. Матросы видят, что он ей не по нутру, и предлагают: хочешь, сестренка, мы его налево отправим? Ей его жаль, она не соглашается. Скоро она чувствует, что беременна. Говорит ему. Он рад: "Я тебя в деревню повезу, будешь молоко пить, будешь жить барыней". А она начинает думать об аборте. Идет к главному врачу. Он отпускает ее в Витебск. Там она идет к врачам, те говорят: поздно! Она к бабке. Та надевает ей какой-то страшный снаряд, который должен убить плод. Она сидит рано утром на станции и вдруг чувствует боли. Думает - это выкидыш. Ее берут в больницу, и оказывается, что это дизентерия. Она при смерти. Написано это с огромной силой, особенно палата, где живут смертники... Но и тут она выздоравливает и снова начинает молить сделать ей аборт. И вдруг врачи соглашаются. После операции она страшно слаба. Поселяется в подвале у сапожника-еврея, доброго человека. Тут большая дружная семья, ее приютили. Она живет тут спокойно и вдруг однажды слышит на лестнице топот сапог - оказывается, знакомый санитар принес сюда сапоги чинить. Она счастлива, понимает, как сильно она привязана к санитарному поезду, и тот ее ведет обратно в поезд. Она приходит - поезд должен тронуться, и вдруг она видит, что ее заметил Бородин. Он стоит возле ларька и пьет для храбрости. Поезд трогается - Бородин вскакивает на подножку и бежит за ней, а она от него, из вагона в вагон. Он гонится за ней - попадает в промежуток - под колеса - и погибает. Читая, делаешь очень важный вывод. Самые ужасные вещи в жизни совершаются в минуты равнодушия, а не подъема. Зачем она погладила его по голове? Не было бы всех последующих страданий... И Бородин не виноват. Эту трагическую историю я читал с замиранием сердца. Я всем показывал, никто не хотел печатать. Я повез повесть Горькому. Думал, он оценит. Он сказал: "Ух, как натуралистично". Да какой же натурализм, это настоящее искусство. История человеческой жизни, которая для многих была бы поучительна. Над детскими вещами Будогоской нам поначалу много приходилось работать. Ее проза держится на своеобразной интонации. Но фраза написанная не всегда эту интонацию хранит. Читая сама, она ее туда вкладывает; нам же, работая над ее вещами, приходилось искать способ запечатлеть эту интонацию, выразить, сделать внятной для всех... Зато у Будогоской есть чувство сюжета, которым редко обладают русские писательницы. Первая ее вещь для детей построена замечательно.
Какая огромная разница между стихом груженым и тем, который идет порожняком. Страшно подумать, что Льется песня над лугами... формально написаны тем же размером, что и Жил на свете рыцарь бедный... Один состав идет порожняком, другой - груженый.
Страшные люди в поэзии - фальшивомонетчики. Неумелые не опасны. Опасны искусные. Рославлев писал почти как Блок, а Бенедиктов почти как Пушкин. Обезьяны совсем похожи на людей: двигаются, как люди, а попугаи и говорят, как люди. Все, как у людей, но не люди. Вот это страшно.
Источник:
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. - М.: Художественная литература, 1972. С. 575-592. |
Творчество 
