|
Весной 1911 года сбылась давнишняя мечта Маршака: редакция «Всеобщей газеты», принадлежавшей издательству Брокгауза – Ефрона, направила Самуила Яковлевича и его друга поэта Якова Година в качестве собственных корреспондентов на Ближний Восток. Поездка эта оказалась для Маршака судьбоносной по многим причинам, но прежде всего потому, что в этом путешествии он встретился со своей будущей женой – Софьей Михайловной Мильвидской.
Не по-весеннему прохладным выдался в Одессе день в середине мая 1911 года. Шумная толпа пассажиров, ожидавших посадки на пузатый, величественно покачивающийся на рейде пароход, отправляющийся в дальнее плавание к берегам никому не ведомой Палестины, гудела, галдела, философствовала. И все рассуждали о сказочной стране, с такой неимоверной силой влекущей к себе. Пассажиры сидели, стояли отдельными группками, окружив себя дерматиновыми деревянными чемоданами, мешками, до отказа набитыми пожитками. Среди отъезжающих привлекал внимание высоченный мужчина в огромной черной шляпе с широкими полями – такую обычно носили хасиды. Он сосредоточенно читал молитвенник, но периодически произносил речи, да так громко, как на митинге.
– Мы проедем через шесть морей, – уверенно вещал он хорошо поставленным голосом. – И, если даст Б-г, на седьмой день будем уже дома. Наш Б-г повелел нам в этот день отдыхать.
– Всё он знает, – произнес молодой человек в пенсне. На нем был макинтош, а в руках – щеголеватая трость. – Откуда, адон, вы взяли шесть морей? Столько нет во всей Европе.
– При чем здесь Европа?! Может, вы думаете, что мы едем в Испанию? Вы не правы. Мы едем в Азию. В Эрец Исроэл!
Последние слова он произнес так выразительно, что они эхом разнеслись по небольшому помещению Одесского морского вокзала. Стоявшая неподалеку от спорящих пожилая пара заметно испугалась, услышав эти слова.
– В какой еще Эрец Исроэл? Мы с мужем купили билеты в Палестину. Мы поплывем в Иерусалим.
Хасид в шляпе громко и откровенно рассмеялся:
– В Иерусалим идут своими ногами, и не идут, а восходят. Это называется «алия»! Как же туда можно приплыть на пароходе, если там даже реки нет?
В глазах женщины, во всем ее поведении появилось замешательство, даже испуг. Повернувшись к мужу, она закричала:
– Я же тебе сказала, Велвл, что нас обдурили! Только бы выманить последние гроши за билеты! И вообще, ты никогда не знал, что ты хочешь от жизни, а уж куда ехать – тем более! Не жилось тебе в нашем Овруче! Цадик Ицхок Шнеерсон, его дети и внуки так любили наше местечко, и не нужен им был никакой Иерусалим! Ты слышал? Там даже нету речки! Тебе, наверное, надоели карасики, которые ловил в Норине наш сосед Мыкыта накануне субботы? Ты захотел в Палестину, а нас везут в какой-то Эрец Исроэл. Я даже не слышала, что есть такой город на свете!
Неподалеку от них стояли два молодых человека, выделявшихся своей интеллигентной внешностью. Один из них решил успокоить разволновавшуюся женщину.
– Не волнуйтесь, мадам, нам предстоит переплыть не шесть морей, а только три.
Другой молодой человек с ехидцей уточнил:
– И одно из них – Мраморное.
– Зачем вы меня дурите, молодой человек? Разве по мрамору могут плыть пароходы?!
Казалось, все вокруг прислушиваются к этому внезапно возникшему разговору. Молодой человек, пытавшийся успокоить женщину, обратился к своему приятелю и сказал:
– Сема, как тебе нравится наша компания?
На что тот ответил:
– Не волнуйся, Яша, главное, чтоб мы не оказались в одной кают-компании.
Эти молодые люди были журналисты, и в путешествие по Ближнему Востоку их отправила весьма популярная в Петербурге «Всеобщая газета». Оба они были известны читающей публике, а один из них – популярный поэт, давно мечтавший побывать на Святой земле, – в 1907 году написал такие стихи:
С. М. Мильвидская. Во время путешествия в Палестину.
Снится мне: в родную землю
Мы войдем в огнях заката
С запыленною одеждой,
Замедленною стопой.
И войдя в святые стены,
Подойдя к Ерусалиму,
Мы безмолвно на коленях
Этот день благословим.
И с холмов окинем взглядом
Мы долину Иордана,
Над которой пролетели
Многоскорбные века.
И над павшими в пустыне,
Пред лицом тысячелетий
В блеске желтого заката
Зарыдаем в тишине.
Наконец посадка на пароход была объявлена. Шумевшие и галдевшие пассажиры, ожидавшие этого момента, выстроились длинной цепочкой и медленно по трапу поднимались на борт. А когда пароход уже был в море, и знаменитый одесский маяк виднелся за кормой, пассажиры, успокоенные и умиротворенные, собрались в кают-компании. Кто-то пел, иные музицировали, а Маршак читал свои стихи, в том числе строки «Из Сионид»:
А назавтра, на рассвете
Выйдет с песней дочь народа
Собирать цветы в долине,
Где блуждала Суламифь…
Подойдет она к обрыву,
Поглядит с улыбкой в воду –
И знакомому виденью
Засмеется Иордан.
Раздались аплодисменты, как это бывает в театре. Декламатор взглядом окинул стоявших вокруг него людей и вдруг встретился глазами с девушкой необыкновенной красоты, казалось, сошедшей с полотен мастеров Возрождения. Она – выдержав долгий взгляд молодого человека, пристально смотревшего на нее сквозь толстые стекла очков, – вскоре сама подошла к декламатору:
– Кто автор этих дивных стихов?
Стоявший рядом Яков, не дожидаясь ответа, сказал:
– А вы угадайте?
– Что не Лермонтов, я догадываюсь, не Пушкин – тем более. Но и они не выразили бы лучше тех чувств, что гнездятся сейчас в моем сердце.
– Больше скрывать не буду, – сказал Яков. – Автор – один из нас.
Молодые люди были очарованы этой незнакомкой. В ее красивых выразительных глазах читалась вся история народа, ее породившего. Длинные черные волосы ниспадали на ее плечи, отчего она казалась еще красивее.
– Вас зовут Юдифь? – уверенно сказал Яков.
– Скажите, кто автор этих стихов, и я скажу свое имя.
– Я ведь уже сказал, это – один из нас.
– Тогда – это вы, – девушка обратилась к молодому человеку, стоявшему рядом с Яковом.
– Как всегда, Сема, так и на сей раз донжуанские лавры достались тебе!
А потом, ухмыльнувшись, спросил:
– А можно я прочту не наши стихи? Уж очень они напоминают наше сегодняшнее путешествие.
…Средь грязных ящиков и тюков
Толпой евреи собрались.
На них субботние наряды,
Их храм на палубе в огнях,
И луч покоя и отрады
Играл в их выцветших чертах.
В простор задумчивый и ясный
По волнам песня их плыла,
Гремел над морем хор согласный:
«Лехо дойди ликрас кало»!
– Замечательные стихи, но ваши, – посмотрев на Сему, сказала девушка, – ближе моему сердцу.
Самуил и его новая знакомая так пристально смотрели в глаза друг другу, что это стало заметно для окружающих. Всё тот же хасид провозгласил :
– У нас написано: «Заклинаю вас, девицы иерусалимские, сернами и полевыми ланями: не будите и не возбуждайте любовь, пока она не придет».
Пожилой человек, услышавший эти слова, произнес на идише: «Их зэй, а сы из а пурл фын Г-т» («Я вижу: эту пару создал Сам Б-г»).
Самуил и незнакомка, непроизвольно взявшись за руки, отошли от толпы.
– Меня зовут Софья. Так назвали меня в память о бабушке Шейндл родом из местечка Ионишпис.
– Насколько мне известно, Софья – скорее от имени Сора или Сара, а не Шейндл.
– Я поняла, что в делах еврейских вы разбираетесь лучше меня. И всё-таки я Софья, Соня, – с очаровательной улыбкой сказала девушка.
Очень скоро новые знакомые общались уже так, как будто знали друг друга много лет.
Из очерка «Весенние облака», написанного С. Маршаком во время путешествия по Палестине:
На мгновение разорвалась легкая ткань весенних облаков, и солнце, так недавно казавшееся тусклым и небольшим диском, затерянным в небе, вновь загорелось ослепительным светом и во все стороны устремило яркие, острые лучи.
Это было на склоне дня, и золотой свет солнца на тротуаре явился только грустным предчувствием вечера. Мы бродили по людным улицам фабричного загорода, изредка перекидываясь словами, но больше всего отдаваясь, каждый в отдельности, смутным и печальным настроениям городской весны. Иногда нас останавливал сильный порыв ветра, захватывающий наше дыхание, и тогда мы изменяли направление нашего пути, но домой не возвращались…
За каменным забором высились черные стволы деревьев. Выглянуло солнце – и они стали еще чернее. Причудливо застыли резко и строго изогнутые ветви.
– Я не люблю весну, – сказала моя приятельница. – Весной бывает тоска и бессонница и я много плачу. А помню, когда-то, когда была девочкой, я любила ее. Я много спала весной – и ночью и днем. Особенно сладко спалось днем. А сны какие бывали!
Ветер утих. Облака плыли, как во сне. Солнце таяло за белым, густым облаком.
– Какие же сны бывали у вас?
– Вот как эти облака. Быстрые, беспорядочные и непрерывные. И такие же тяжелые и бурные, как облака.
Сколько существует рассуждений о любви с первого взгляда, сколько об этом написано, сказано! Сколько сомнений высказано насчет ее существования! И всё же такое случается. Никто в подобные минуты не задумывается над тем, что она когда-нибудь пройдет, закончится. Лабрюйер сказал: «Только один раз любят крепко: это – в первый раз». Можно лишь добавить: для первой любви не существует прошлого, и, уж конечно, ее не волнует будущее.
На пароходе, следующем в Палестину, возник роман, истинный роман, длившийся почти сорок два года. Одна из первых дорожек его пролегла через долины и пустыни Эрец Исроэл.
В какой-то из дней влюбленные оказались около Вифлеема. В тот день Сема рассказывал своей возлюбленной о моавитянке Руфи, ставшей прабабушкой царя Давида. И, стоя у могилы Руфи, он по памяти читал отрывки из библейской «Книги Руфь», а следом за ней свои стихи:
Моавитянка – Руфь. Еврейка – Ноэминь.
– Мать! Скорбную сноху в унынье
не покинь.
О как постылы мне родимые края!
Твой Б-г – отныне мой. Твоя страна – моя.
Муж не оставил мне ребенка –
им бы жить! –
Мать мужа моего! Позволь тебе служить.
Вот неразлучны мы…
Вот родина твоя…
На жатву позднюю – в поля собралась я.
Удела нет у нас.
Ты мне позволь, о мать,
Пойти в поля к чужим – остатки
подбирать […]
Обстоятельства сложились так, что Софья Михайловна уехала из Хайфы в Одессу в конце лета 1911 года, а Самуил Маршак с Яковом Годиным продолжили путешествие. Возвращались они через Грецию. Надо ли говорить о настроении Самуила Яковлевича в первые дни, когда он оказался вдали от Софьи. Неизвестно, существуют ли дневниковые записи Маршака тех дней, но они отражены в стихах Маршака. К счастью, стихи сохранились:
Здравствуй, зимнее ненастье,
По волнам лечу к тебе.
Ропщут трепетные снасти
С ветром северным в борьбе.
Ледяная, здравствуй, нега!
В снежном крае ждет мой друг.
И легко, как в день побега,
Покидаю светлый юг.
Гаснет солнце золотое
Меж темнеющих зыбей.
Завтра выплывет другое –
И туманней и бледней.
Только светлое участье
Мне рассеет эту тьму.
Здравствуй, северное счастье!
Зимовать – не одному…
Самуил Яковлевич и Софья решили, что уже в ближайшую зиму они будут вместе. А ведь могло быть по-иному. И без того плохое здоровье Маршака во время путешествия по Палестине было подорвано приступом малярии, случившимся в те дни, когда его уже ждали в Петербурге. К счастью, он сумел оповестить родителей о причинах задержки своего возвращения. В письме к родителям Маршак сообщал: «А пока вместо меня приедет к вам моя невеста – Софья Михайловна Мильвидская». По получении письма старший брат Маршака поехал за невестой брата и привез ее в дом.
«Мы не можем отвести глаз от ее прекрасного лица, от ее прелестной улыбки. Софья Михайловна рассказывает нам о том, как она познакомилась со своим женихом, как вместе ехали они из Одессы на пароходе», – это из воспоминаний младшей сестры Маршака Юдифи Яковлевны. Особенно запомнился ей, да и всем Маршакам, рассказ Софьи Михайловны о старом еврее, отправившемся в Палестину во второй раз – он пустился в длительное путешествие, чтобы быть похороненным на Святой земле. Почему во второй раз? Однажды, приехав, он помолился у Стены Плача и пошел в Старый город, где снял небольшую комнатушку и каждый день спокойно молился в ожидании последнего своего дня. Прошло два года, а последний день не наступил. Тогда старик вернулся в свое родное местечко Чечельник, повидался со старым ребе, с детьми, со внуками, но жить без Эрец Исроэл уже не мог. И во второй раз пустился в дальнее путешествие. На пароходе старик ни с кем не общался, по утрам надевал свой старый талис и читал молитвы. Самуил Яковлевич всё же сумел разговорить старика, расспросить его. На вопрос, не страшно ли ему было навсегда распрощаться с родными и близкими, старик ответил: «А чего страшиться? Дети, внуки всё равно приедут ко мне. Если не ко мне, то на мою могилу. В любом случае я привезу их в Эрец Исроэл. Спокойный город», – сказал он. Узнав, что старик, прожив два года в Палестине, вернулся в родное местечко Чечельник, Маршак произнес: «Живой Агасфер!» Хорошо, что старик не знал этого слова и не обиделся. Он по-прежнему исправно молился по утрам и вечерам.
Естественно, что в ту пору Маршак написал немало лирических стихов. И хотя в них нет имени его возлюбленной, но несомненно, что они рождены любовью к Софье.
Более полугода продолжалось путешествие Маршака и Година по странам Ближнего Востока. Они побывали в Палестине, Сирии, Ливане, Греции. Исправно посылали в русские газеты репортажи о своем путешествии. Но истинным дневником путешествия оказался цикл стихотворений Маршака «Палестина», написанный вскоре по возвращении в Россию:
Когда в глазах темно от горя,
Я вспоминаю край отцов,
Простор бушующего моря
И лодки, полные гребцов…
В кофейне низкой и убогой
Идет игра, дымит кальян…
А рядом пыльною дорогой
Проходит тихий караван.
И величавый, смуглолицый,
Степных просторов вольный сын,
Идет за стройной вереницей
Своих верблюдов бедуин…
То в мирной и счастливой сени,
В случайной рощице олив
Верблюды спят, склонив колени,
Пока не будит их призыв.
Давно в печальное изгнанье
Ушли Иакова сыны.
Но древних дней очарованье
Хранят кочевники страны…
В Петербург Маршак вернулся в октябре 1911 года. Корреспондент многих газет и журналов, он часто разлучался со своей Соней – бывал в командировках. И тогда писал ей письма:
С. М. Мильвидская. Начало 1910-х годов.
...Если наши отношения не будут безукоризненно светлы и прекрасны, значит, мы сами настолько плохи, что никуда не годимся. Значит, ничего хорошего от нас ждать нельзя.
Ибо данные все есть. Любим мы друг друга сильно. Оба мы правдивы. Оба очень молоды и, не убегая от жизни, хотим узнать ее всю, учимся у нее. Оба свободны и так сильны духовно, что можем быть одиноки. Одиноки, даже будучи вместе, вдвоем. Ведь не всегда люди близкие открыты друг для друга. Это бывает только минутами. Это большое счастье, когда так бывает.
А главное: ценить друг друга и видеть другого не в мелочах, а в целом.
Но увидим, увидим. Я надеюсь на себя, на свою волю, которая окрепнет в первые же минуты свободного и разумного существования, надеюсь на вкус и такт и мою любовь к тебе. И жизнь – она ведь великая учительница...
Р. S. не говори, что... Для всех посторонних я всегда самый счастливый и веселый человек.
Письма Маршака к Софье Михайловне – это эпистолярный роман, во многом интересный и примечательный. Вот отрывок из еще одного письма:
...Как проходят твои дни? Серьезно, хорошо, красиво? Есть ли у тебя хорошие книги? Бываешь ли иногда на концертах? Помнишь ли, что в Петербурге находится великолепный Эрмитаж? Туда лучше всего отправляйся одна, даже в том случае, если кто-нибудь рекомендует тебе свои услуги в качестве «знатока» картин или чего-нибудь другого. Пойди одна или с какой-нибудь скромной и молчаливой подругой. Там в музее отметь, что отметится, пойми, что поймется...
...Я здоров. Только грущу очень: и по тебе, да и вообще грущу.
Воля вольная, которую я так почувствовал на пароходе, когда провожал тебя, опять стала для меня чем-то далеким и полузабытым.
А ведь это была моя, совсем мне по характеру и по вкусу обстановка.
Чувствую себя хорошо во время хорошей музыки, прогулок, когда работаю и доволен своей работой...
Музыка, книги, впечатления – всё это только толчки для нашей интенсивной внутренней работы – в себе.
И, Сонечка, мы даже будем вместе только для того, чтобы каждый из нас дал другому новую энергию для всестороннего, полного развития его индивидуальности, его способностей и дарований.
Опять, как всегда, я как будто поучаю тебя чему-то. Но это не так. Просто: теперь я больше чем когда-либо задумываюсь о том, какое течение примет в дальнейшем моя жизнь и наша жизнь вместе. Поверь, что в этих моих письмах ты не найдешь ни одной общей фразы, ни одного непрочувствованного места...
...Верь мне всегда. Пусть у тебя не будет недоверчивости и, не дай Б-г, подозрений.
Жизнь не без облаков, не без туманов. Но какие бы ни были облака или туманы, даже самые страшные, – ты будешь свято верить, что наше солнце всё-таки выглянет.
Молод я, во многом – что касается меня самого – не разобрался, но одну черту я подлинно открыл в себе: это – верность близкому человеку. Но и на какие-то падения я иногда способен.
Но мы много, часто говорили с тобой об этом. Может быть, я даже клевещу на себя... я только хочу, чтобы наши глубокие-глубокие отношения не зависели от случайностей, от чего-то, что иногда вне нас.
Может быть, так нельзя говорить милой девушке, милой невесте, – напротив, надо заботиться о том, чтобы с ее лица не сходила радостная улыбка, чтобы ее глаза смотрели весело, смело и безмятежно.
И ты, читая эти строки и любя меня, будешь светлой, безмятежной и радостной...
Решение о женитьбе на Софье Михайловне Маршак принял давно, да и она не сомневалась, что Самуил – ее судьба, ее жребий. Были, разумеется, препятствия: здесь имела место вечная тема Монтекки и Капулетти. Но, в отличие от повести о Ромео и Джульетте, роман Самуила Маршака с Софьей Мильвидской оказался счастливым.
В декабре 1911 года Самуил снял квартиру в Петербурге на Бронницкой улице:
...Вчера переехал на Бронницкую, откуда и пишу тебе. Комнаты мне нравятся. Одно нехорошо: ночью было очень холодно, несмотря на то, что вечером топили.
Хозяйка уверяет, что, во-первых, в комнате было тепло, а во-вторых, было холодно только оттого, что в комнатах с 17 декабря никто не жил.
Проведу здесь еще одну ночь – и, если опять будет холодно, не знаю, что и делать...
...Настроение хорошее. Дни солнечные и морозные. Сегодня был какой-то прозрачно-белый и строгий рассвет.
Перед сном я на мгновение со свечой зашел в твою комнату – и казалось мне, что мы уже долго-долго живем вместе, а вот теперь ты уехала, и не слышно твоего ровного дыхания […]
Сейчас я ничего не пишу и душевно счастлив, как вегетарьянец, который «никого не ест». Писанье – серебро, а молчанье – золото. Отдохну, а потом, авось, напишу что-нибудь хорошее...
Я по-прежнему на улицу не выхожу. Простуда самая легкая, но я не хочу рисковать, да и отдохнуть не мешает. Понемногу читаю: то Пушкина (в Брокгаузовском издании), то «Амура и Психею» – сладострастную поэму, прообраз нашего современного романа – латинского поэта Апулея – правда, в очень плохом переводе. Писать еще не хочется. Вот только письма – тебе!
...Я отдал паспорт, а вернется он не раньше воскресенья – понедельника. Как бы из-за этого не вышло еще новой задержки с нашим венчанием. Но во всяком случае к этому времени будь в Петербурге. Хотелось бы мне, чтобы наша любовь вышла наконец из этого мрачного фазиса – посторонних вмешательств и помех. Глубокое, интимное чувство так нуждается в замкнутой интимной обстановке. Вот в чем преимущество так называемой «свободной любви» в благородном ее смысле. Но не об этом речь. Пусть нас с тобой оставят поскорее в покое!
...Вчера пришли Годин с Андрусоном – и мы читали Пушкина и Тютчева. Оба они нашли, что вечер проведен прекрасно. Сегодня вечером жду Мальчевского. Расскажет, как провел лето на Ледовитом океане...
13 января 1912 года Софья Михайловна и Самуил Яковлевич поженились. Ближайшие планы их были достаточно определенны. Решили, что оба поедут в Англию учиться английскому языку и завершать образование. Материально в Петербурге им жилось нелегко: репортерская работа Маршака, случайные заработки – и всё же текла интересная, наполненная содержанием жизнь.
Не только фельетоны и стихи писал в те годы Маршак. Он немало занимался переводами из разных поэтов, в основном – с идиша и иврита. Тогда, в конце 1910-х годов, занятие переводами стало модным. Кто-то писал собственные плохие стихи, а кто-то переводил, объявляя себя гением в этой области. Маршак продолжал писать лирические стихи, но в печать их не предлагал. Необходимость в повседневных заработках, да и желание откликнуться на события в литературной жизни подталкивали Маршака к публикациям. Разумеется, в ту пору появлялись очень хорошие переводы (Бунин перевел «Гайавату» Лонгфелло, Брюсов переводил Верхарна, появились примечательные переводы Блока из Генриха Гейне, Жаботинский перевел «Ворона» Эдгара По), но в основной массе переводы были ремесленные, ничего не значащие в русской поэзии. По этому поводу Маршак написал стихотворение-фельетон «Жалоба», опубликованное в журнале «Сатирикон» за 1908 год:
О, как терплю я от жестокой моды
На переводы!..
Жена
Переводит «Нана»,
Вера –
Бодлера,
Лена –
Верлена,
Маленькая Зинка –
Метерлинка,
А старая мамаша –
Шолом Аша.
Одним из «любимых» героев фельетонов Маршака был знаменитый Владимир Митрофанович Пуришкевич, руководитель «Союза русского народа» и «Союза Михаила-архангела», депутат Государственной думы многих созывов, реакционер, к тому же уверенный в своих поэтических способностях. В 1912 году Пуришкевич выпустил сборник стихотворений под названием «В дни бранных бурь и непогоды». Этому событию Маршак посвятил стихотворный фельетон «Пиит»:
Пять долгих лет увеселял
Он думские собранья.
Пять долгих лет он издавал
Одни лишь восклицанья.
Но вот в последний думский год
Созрел в нем новый гений:
Уж он не звуки издает,
А том стихотворений.
О Гете, Байрон и Шекспир,
И Пушкин, и Мицкевич!
К вам собирается на пир
Владимир Пуришкевич.
Как вам понравился собрат?
Ведь он – не кто попало!
Он бравый правый депутат
И в чине генерала.
Пять лет скрывался он, но вдруг
Явил нам гений новый!
О Академия наук!
Готовь венец лавровый!
Всё в той же «Всеобщей газете» Маршак опубликовал один из самых злобных своих стихотворных фельетонов «О Ясной Поляне»:
Сыновья Толстого
Продают именье, –
Не суди сурово,
Не бросай каменья.
Сыновьям Толстого
Много денег надо:
Рода ведь какого,
Рода и уклада!
Ясную Поляну
Мы б у них купили,
Да не по карману,
Много запросили!
Пусть же купят янки
Нашу драгоценность,
Славные останки –
Всё же это бренность.
…Пусть же купят янки
Ясную Поляну…
Мало денег в банке,
Нам не по карману!
Нам литература
Без того расходец:
Строгая цензура –
Дорогой народец.
При всей репортерской суете и занятости в душе его, к счастью, оставалось место для истинного чувства. И, конечно, не только из фельетонов состояло его творчество. В 1911 году он вернулся к одному из лучших своих лирических стихотворений, написанному в дни путешествия по Греции, по пути из Салоников на Афон:
Супруги Маршак с сыном Иммануэлем.
Туманный полдень. Тень печали –
На корабле. Замедлен бег.
А за кормой над зыбью дали
Как бы кружится легкий снег.
Нет, это чайки. Странно дики
И нарушают смутный сон
Их нарастающие крики,
Короткий свист и скорбный стон.
Всё ближе реют, обнимая
Седыми крыльями простор,
То с первым ветром отлетая,
То вновь скользя наперекор.
Поджаты трепетные лапки,
Наклонено одно крыло…
Нам скучен день, сырой и зябкий,
А им – привольно и светло…
Но вот взгляни: в тревожном гуле,
Как бы в глубокой тишине,
Они устали и заснули
И закачались на волне.
Можно утверждать, что такие стихи способен был написать только человек, по-настоящему счастливый и влюбленный. Но почему же Маршак не опубликовал это стихотворение тогда, в 1911 году? Возможно, оно выглядело слишком романтическим для человека, пишущего фельетоны на злобу дня.
***
В своих воспоминаниях об отце «Мой мальчик, тебе эту песню дарю» сын С. Я. Маршака, Иммануэль Самойлович, пишет:
Отец испытывал к ней (к Софье Михайловне. – М. Г.) безграничное доверие. Она дорожила каждым проявлением его творческого духа – его рукописями и письмами, которые заботливо пронесла через суровые годы скитаний, первыми изданиями его книг, публикациями в периодических изданиях. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на толстую тетрадь со многими сотнями газетных и журнальных вырезок со стихами и прозой отца, начиная с 1908 и кончая 1923 годом (в ней любовно собрано даже многое из того, что было опубликовано отцом еще до их знакомства). И они вместе выработали в себе такую духовную стойкость, которая позволила им выдержать, не теряя веры в красоту жизни, самые тяжкие испытания. Отец сохранил эту стойкость до конца жизни, которая продолжала идти и после смерти матери в созданном ею для отца жизненном устройстве.
Они прожили в любви и дружбе больше сорока лет. Прав был Шекспир, написав: «Любовь не знает убыли и тлена». Немало страданий и горя выпало на их судьбу. Но как много счастья познали они вместе.
Уже когда Софьи Михайловны не стало, Самуил Яковлевич написал такие стихи:
Колышутся тихо цветы на могиле
От легкой воздушной струи.
И в каждом качанье негнущихся лилий
Я вижу движенья твои.
Порою печальна, подчас безутешна,
Была ты чужда суеты
И двигалась стройно, неслышно, неспешно,
Как строгие эти цветы.
|
