- Надо, чтобы люди были счастливы. Причинить человекуболь,серьезную
неприятность или даже настоящее горе - дело нехитрое, а вот дать ему счастье
гораздо труднее.
Произнес эти слова не юноша, а пожилой, умудренный опытом,знакомыйс
противоречиями и трудностями жизни писатель - Горький. Сказал он это у моря,
ночью, и слышало его всего несколько человек, его друзей.
Я записал врезавшуюся мне в память мысль Горького дословно.Жаль,что
мне не удалось так же запечатлеть на лету многое из того, о чемговорилон
со мной и при мне в редкие минуты своего досуга. Записывать его словаможно
было только тайком. Заметив рукахусвоегослушателязаписнуюкнижкуи
карандаш, Горький хмурил брови и сразу же умолкал.
---
Пожалуй, не было такого предмета, который не интересовал бы Горького. О
чем бы ни заходила речь - об уральских гранильщиках, о раскопках в Херсонесе
или о каспийских рыбаках, - он мог изумить собеседника своейнеожиданнойи
серьезной осведомленностью.
- Откуда вы все это знаете, Алексей Максимович?-спросиляунего
однажды.
- Как же не знать!-ответилонполушутливо.-Стольконасвете
замечательного, и вдруг я, Алексей Максимов, ничего знать не буду. Нельзя же
так!
В другой раз кто-то выразил восхищение его необыкновенной
начитанностью.
Алексей Максимович усмехнулся:
- Знаете ли, ежели вы прочтете целиком - от первого до последнеготома
- хоть одну порядочнуюбиблиотекугубернскогогорода,выужнепременно
будете кое-что знать.
---
Впервые увидев у себя за столом новую учительницу, которая занималась с
его внучками, он заметил, что она чувствует себя смущенной в его обществе.
Он заговорил с ней, узнал, что на свете больше всего ееинтересует.А
перед следующей своей встречей с учительницей заботливо подобралиположил
на стол рядом с ее прибором целую стопку книг и брошюр.
- Это для вас, - сказал он ей как бы мимоходом.
Он очень любил книги и чрезвычайно дорожил своей библиотекой, ноготов
был отдать ценнейшую из книг, если считал, чтоонакому-нибудьнеобходима
для работы.
---
Насколько мне помнится, Алексей Максимович никогда не именовалсебяв
печати Максимом Горьким. Он подписывался короче: "М. Горький".
Как-то раз он сказал, лукаво поглядев на собеседников:
- Откуда вы все взяли, что "М" - это Максим? А может быть,этоМихаил
или Магомет?..
---
Горький умел прощать людям многие слабости ипороки,-ведьстолько
людей перевидал он на своем веку, но редко прощал им ложь.
Однажды на квартире у Горького в Москве происходило некоередакционное
совещание.
Докладчица,перечисляякниги,намеченныеиздательствомк печати,
упомянула об одной научно-популярной книге, посвященной, еслинеошибаюсь,
каким-то новым открытиям в области физики.
- Это очень хорошо, очень хорошо, - заметил вполголоса Горький, который
втовремяособенноинтересовался судьбами нашей научно-популярной
литературы.
Одобрительное замечание Горького окрылило докладчицу. Еще оживленнееи
смелее стала она рассказывать о будущей книге.
- Любопытно было бы, - опять прервал ее Горький,-посоветоватьсяпо
этому поводу с Луиджи... - И он назвал фамилию какого-то ученого, скоторым
незадолго до того встречался в Италии.
- Уже советовались, АлексейМаксимович!-незадумываясь,выпалила
редакторша.
Горький широко раскрыл глаза и откинулся на спинку стула.
- Откуда?.. - спросил он упавшим голосом.
Он казался в эту минуту таким смущенным и беспомощным, как будто не его
собеседница, а он сам был виноват в том, что произошло.
Больше Горькийниочемнеговорилсэтойневмеруусердной
редакторшей.ИностранныйученыйЛуиджи...(непомнюфамилии)навсегда
погубил ее репутацию.
---
У Алексея Максимовича было много корреспондентов - пожалуй, больше, чем
у кого-либо из современных писателей, и значительная часть писем, засыпавших
его рабочий стол, приходила от ребят и подростков.
Горький часто отвечал на эти письма сам, горячо отзываясь на те детские
беды,мимокоторыхмногиепроходятсовершенноравнодушно,считая их
пустяковыми.
Помню, я видел у него на столе бандероль, приготовленную котправкев
какой-то глухой городок на имя школьника. В бандеролибылидваэкземпляра
"Детства".
Оказалось, что у мальчика большое огорчение:онпотерялбиблиотечный
экземпляр этой повести и в полном отчаянии решился написать в Москвусамому
Горькому.
Алексей Максимович откликнулся без промедления. Онвсюжизньпомнил,
как трудно доставались книги Алеше Пешкову.
---
Кто-то запел в присутствии Горького "Солнцевсходитизаходит..."-
песню из пьесы "На дне".
Алексей Максимович нахмурился и шутливо проворчал:
- Ну, опять "всходит и заходит"!
- А ведь песня-то очень хорошая, Алексей Максимович, - виноватосказал
певец.
Горький ничего не ответил. А когда его спросили, откуда взялась мелодия
этой песни, он сказал:
- На этот мотив пели раньше "Черноговорона"."Тыневейся,черный
ворон, над моею головой".
ИАлексейМаксимовичприпомнилещенескольковариантов "Черного
ворона".
Он отлично знал песни народа. Недаромжеонбылоднимизнемногих
людей, которым удалось подслушать, как складывается в народе песня.
Кажется,нельзябылонайтипесенныйтекст,которыйбылбы ему
неизвестен. Бывало, споют ему какую-нибудь песню, привезеннуюоткуда-тоиз
Сибири, а он выслушает до конца и скажет:
- Знаю, слыхал. Превосходная песня. Только в Вятской - илиВологодской
- ее пели иначе.
Малейшую подделку в тексте Алексей Максимович сразу же замечал.
Однажды мы слушали вместе с ним радиолу. Шаляпин пел "Дубинушку"("Эй,
ухнем").
Горький слушал сосредоточенно и задумчиво, как будто что-то припоминая,
а потом помотал головой, усмехнулся и сказал:
- Чудесно!.. Никто другой так бынеспел.Авсе-таки"Разовьеммы
березу, Разовьем мы кудряву" - это из девичьей, а не из бурлацкойпесни.Я
говорил Федору - помилуй, что такое ты поешь, - аонтолькопосмеивается:
что же, мол, делать, если слов не хватает?
Пожалуй, немногие заметили эту шаляпинскую вольность.НоГорькийбыл
чутким и требовательным слушателем.
Я вспоминаю, как в одну изсвоихредкихотлучекиздомуонсидел
весенним вечером за столиком в неаполитанской траттории. Людизасоседними
столиками, возбужденные весной и вином, смеялись и говорили так громко,что
заглушали дажеразноголосыйгул,которыйдоносилсясулициплощадей
Неаполя.
Столики затихли толькотогда,когданамаленькойэстрадепоявился
певец, немолодой человек со впалыми, темными щеками.
Он пел новую, популярную тогда в Италии песню, пелпочтибезголоса,
прижимая обе руки к сердцу,аНеапольаккомпанировалемусвоимпестрым
шумом, в котором можно было разобрать исудорожноедыханиеосла,икрик
погонщика, и детский смех, и рожок автомобиля, и пароходную сирену.
Бывший тенорпелвполголоса,носвободно,легко,безнапряжения,
бережно донося до слушателей каждый звук, оттеняя то шутливой,тогрустной
интонацией каждый поворот песни.
- Великолепно поет, - негромко сказал Горький.-Такому,какон,и
голоса не надо. Артист с головы до ног.
Алексей Максимович сказалэтопо-русски,новсеокружающиекак-то
поняли его и приветливо ему заулыбались. Они оцениливнемзамечательного
слушателя.
А сам артист, кончив петь, направился прямо к столику, за которым сидел
высокий усатый "форестьеро" - иностранец, - и сказал так,чтобыегослова
слышал только тот, к кому они были обращены:
- Я пел сегодня для вас!
---
В одном из писем Леонид Андреев назвал Алексея Максимовича "аскетом".
Это и верно и неверно.
Горький знал цену благам жизни, радовался и солнечному дню,ипыланию
костра, и пестрому таджикскому халату.
Он любил жизнь, но умел держать себя в узде и ограничивать свои желания
и порывы.
Иной раз Алексея Максимовича могла растрогать до слез песня, встречас
детьми, веселый, полный неожиданностей спортивный парад на Краснойплощади.
Часто в театре или на празднике он отворачивался отпублики,чтобыскрыть
слезы. Но многиеизнаспомнят,какимбылГорькийпослепохоронего
единственного и очень любимого сына. Мы видели Алексея Максимовичачутьли
не на другой же день после тяжелой утраты, говорилиснимоповседневных
делах и ни разу не слышали от него ни единого слова, в котором проявилась бы
скорбь человека, потерявшего на старости лет сына.
Что же это было - глубокоепотрясение,недающееволислезам,или
суровая и застенчивая сдержанность?
Близкие люди знали, что Алексей Максимович умеет скрыватьчувства,но
зато долго и бережно хранит их в своей душе.
Тот же Леонид Андреев когда-то бросилГорькомувписьмеупрек:"Ты
никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным".
Горький ответил ему сурово и резко:
"...Я думаю, что это неверно: лет с шестнадцати и по сейденьяживу
приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримыйначертална
лбу моем: "здесь свалка мусора". Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть.
Касаться же моей личной жизни я никогдаиникомунепозволялине
намерен позволить. Я - это я, никому нет дела до того,чтоуменяболит,
если болит. Показывать миру свои царапины, чесать их публичноиобливаться
гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие...-это
гнусное занятие и вредное, конечно.
Мы все - умрем, мир - останется жить..." {Ст. переписку М.Горькогос
Леонидом Андреевым в сборнике "М. Горький. Материалы и исследования", т.I.
Издво Академии паук СССР, Л. 1934, стр. 154-155, (Прим. автора.) [1]}
До конца своих дней Горький сохранил то мужественное отношение к себе и
миру, которое он выразил в спокойных и простых словах: "Мы все - умрем,мир
- останется жить".
Так мыслить мог только настоящий деятель, для которого нет инеможет
быть личного блага вне того дела, за которое он борется.Вотпочемуон-
человек, знавший богатство и полноту жизни, - мог казатьсясуровымаскетом
тем людям, которые не понимали содержания его борьбы и работы.
|
