Поговорим о читателе. О нем говорят редко и мало. А между темчитатель
- лицо незаменимое. Без него не только наши книги,ноивсепроизведения
Гомера, Данте, Шекспира, Гете, Пушкина - всего лишь немаяимертваягруда
бумаги.
Отдельные читатели могут иной разошибочносудитьокнигах,ноза
Читателем в большом, собирательномзначенииэтогослова-ипритомна
протяженииболееилименеепродолжительногопериодавремени-всегда
остается последнее слово в оценке литературного произведения.
Правда, опенка книги, утвердившаясянаизвестныйсрок,оченьчасто
меняется. Какая-нибудь будка, расположенная вблизи, можетзаслонитьбашню,
стоящую вдали. Но рано или поздно мы осознаем этот обман зренияиначинаем
представлять себе литературные величины в более правильных масштабах.
Время идет, одно поколение сменяет другое, и каждоеизнихпо-своему
оценивает дошедшее до него литературное наследство. И если прозаик илипоэт
сохраняют свое значение и вес в течение веков, то этообъясняетсянетем,
что они были однажды зачислены в ряды гениевиклассиковилиувековечены
воздвигнутыми в их честь монументами, а тем, что и новые поколенияпризнают
их ценными и нужными для жизни.
А бывают случаи, когда книга, мирно лежащая у нас на полке,постепенно
и незаметно теряетсвоеобаяние.Онакакбыуничтожается,сливаясьс
другими, ей подобными.
Решает судьбу книги живой человек, читатель.
Все струны, которыми владеет автор, находятся всердцахучитателей.
Иных струн у автора нет. И в зависимости от качества игрынаэтихструнах
они отзываются в душах людей то глухо, то звонко, то громко, то тихо.
Об этом не надо забывать, когда мы говорим о языке, о словаре поэта.
Вспомните, как приблизил Лермонтов ксердцурусскогочитателястихи
Гейне, переведя немецкие слова такими русскими:
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она[1].
ТютчевскийпереводтогожестихотворенияГейне,оченьблизкийк
подлиннику, не вызвал у нас, однако, столь же глубокого отклика и потомуне
вошел в русскую поэзию наравне с оригинальными стихами [2].
Слова и сочетания слов связаны в нашем сознаниисомногиммножеством
самых сложных ассоциаций и способны поднять соднанашейдушицелыймир
воспоминаний, чувств, образов, представлений.
А это зависит от того, что усамогоавторанадушеизадушойи
насколько он владеет той мощной словесной клавиатурой,котораяприводитв
движение струны читательских сердец.
И дело тут не только втонкомиосновательномзнанииязыка,какое
бывает у языковедов.
В поисках наиболее выразительного,единственного,незаменимогослова
поэт или прозаик обращается не к одной лишь памяти, как врач,припоминающий
латинские названия лекарств.
Слова расположены в нашем сознании не так, как в словарях, непорознь,
не по алфавиту и непограмматическимкатегориям.Онитесносвязаныс
многообразными нашими чувствамииощущениями.Намнепридетнапамять
гневное, острое, меткое словцо, пока мы по-настоящему не разгневаемся. Мы не
найдемгорячих,нежных,ласковыхслов,поканепроникнемсяподлинной
нежностью. Вот почему Маяковский говорит одобычедрагоценногослова"из
артезианских людских глубин" [3].
Это отнюдь не значит, что поэту нужныдлявыражениячувствкакие-то
необычные, изысканные, вычурные слова.
Найти самое простое и в то же время самое меткое словоподчасгораздо
труднее.
Вспомните описание зимнего вечера в чеховском рассказе "Припадок".
"Недавно шел первый снег, и все в природе находилось под властьюэтого
молодого снега. В воздухе пахлоснегов,подногамимягкохрустелснег,
земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах - все было мягко, бело, молодо, и
от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче,воздухбыл
прозрачней, экипажи стучалиглуше,ивдушувместесосвежим,легким
морозным воздухом просилось чувство, похожеенабелый,молодой,пушистый
снег..."
Вот какимиобычными,всемикаждомуизвестнымисловамидаетнам
ощущение первого снега Чехов. Где же тут словесные "артезианские глубины", о
которых говорилось выше? В лирической сосредоточенности, в скупом истрогом
отборетончайшихподробностей,втомритме,которыйпереноситнасв
обстановку зимнего вечернего города.
Всущности,самыепростыесловаобладаютнаибольшейсилой,если
читатель воспринимает их с той свежей непосредственностью, какая свойственна
поэтам и детям.
Чехов полушутя противопоставлял всем вычурным описаниям моря простейшее
его определение:
Моребыло большое[4].
А в народном эпосе "Калевала" заяц, которыйприноситвестьогибели
Айно, говорит ее родным, что девушка
В мокрое упала море.
"Большое море", "мокрое море" - так мог бывыразитьсялюбойребенок,
воспринимающий мир впервые - крупно, сильно и просто.
Взрослый человек может найти более сложные эпитетыдляхарактеристики
моря. Но счастлив тот, кому удается сочетатьзрелыйопытстакимсвежим
инепосредственным виденьем мира.
В народном эпосе,вдревнегреческойпоэзии,влатинскойпрозе,в
надписях на древних памятниках простые глаголы полны движения и силы:
Пришел, увидел, победил.
Акакаясилаивесвстрочкелермонтовскогостихотворения"Два
великана" - в глаголе "упал", поставленном в конце стиха, словно надкрутым
обрывом:
Ахнул дерзкий - и упал!
Поэткакбывозвращаетсловампервоначальнуюсвежесть, энергию,
полнозвучность-достоинства,которымионине обладали, покоясь в
бездействии на страницах словарей.
В глаголе "хохотать" звучат раскаты громкого смеха - "хо-хо-тать".
Мы давно привыкли к этому смеющемуся слову и, произносяскороговоркой,
комкаем его, скрадываем безударные гласные.
А как явственно и сильно зазвучал каждый его слог в пушкинских стихах:
Все ходит, ходит он кругом,
Толкуетгромко сам с собою -
Ивдруг, ударив в лоб рукою,
Захохотал...[5]
Кажется, впервые этомусловупредоставленпростор,необходимыйдля
полного его звучания.Стихотворныйразмерзаставляетнасясноичетко
произносить все гласные. Неизбежная после предыдущего стиха пауза создает ту
тишину, после которой громомпрокатываетсязаключенныйвсловехохот-
"захохотал".
Нашаторопливая,подчаснебрежнаяразговорнаяречь, которою мы
пользуемсявбыту для утилитарных целей, часто обесцвечивает и
"обеззвучивает" слова, превращая их в служебные термины, в какой-то условный
код.
Писатель пользуется теми же общепринятымисловами(хотясловарьего
должен быть гораздо шире и богаче разговорного лексикона), но, мастер своего
дела, он умеет так поставить слово в ряду других,чтобыоноиграловсеми
своими красками, звучало неожиданно, веско и ново.
А это удается ему только в том случае, если сам он относитсяксловам
неравнодушно и непривычно, если он не толькопонимаетихзначение,нои
воображает все то, что вложено в них "языкотворцем" - народом.
Не боясь нарушить правила стилистики, Чехов всвоемописаниипервого
снега не один раз повторяет слово "снег", котороеисамопосебе-без
эпитетов - может много сказать читателю. Порт верит всилуэтогопростого
слова, как верит в него неискушенный в словесном искусстве взрослыйчеловек
или ребенок, для которого словатакжеощутимыивесомы,какисамые
предметы. Но, конечно, неводномтолькослове"снег"силаиобаяние
чеховских строчек. В них есть и запах молодого снега, и мягкий хруст его под
ногами, и заглушенный снегом стук экипажей, и белизна снега, ипрозрачность
зимнего воздуха, от которого фонари горят ярче обычного.
Вместе с Чеховым читатель не только видит этот первый"молодой"снег,
но и слышит его поскрипыванье, ивдыхаетсвежийзимнийвоздух,пахнущий
снегом, и, кажется, даже ощущает у себя на ладони холодок тающей снежинки.
Все пять наших чувствотзываютсянатепростыеивтожевремя
магические слова, которыми так бережно пользуется в этом отрывке Чехов.
Его зимний вечерний пейзаж будитучитателейстолькотонких,милых
сердцу ощущений, что они и сами начинают припоминатьнечтосвое-такое,
чего не назвал Чехов.
Читатель перестает бытьтолькочитателем.Онстановитсяучастником
всего, что пережил и перечувствовал поэт.
И, напротив, он остается равнодушен, если автор проделалзанеговсю
работу и так разжевал свой замысел, тему, образы, что не оставилемуместа
для работы воображения. Читатель тожедолженихочетработать.Онтоже
художник - иначе мы не могли бы разговариватьснимнаязыкеобразови
красок.
Литературетакженужныталантливыечитатели,какиталантливые
писатели. Именно на них, на этих талантливых, чутких, обладающихтворческим
воображением читателей, ирассчитываетавтор,когданапрягаетвсесвои
душевные силы в поисках верного образа, верного поворотадействия,верного
слова.
Художник-автор берет на себятолькочастьработы.Остальноедолжен
дополнить своим воображением художник-читатель.
Но не всякаякнигазаставляетчитателя,дажесамоготалантливого,
работать - думать, чувствовать, догадываться, воображать.
Вжизнинаспочему-топленяют,кажутсянамособенно поэтичными
отдаленные звуки - далекий крик петуха, дальний лай собак,покоторомумы
узнаем, что где-то впереди деревня, дальнийлюдскойговорнадорогеили
обрывок песни, доносящийся к нам издалека. Нам интересно увидеть неизвестных
людей в лесу у костра, пламя которого выхватывает из полутьмыихотдельные
черты. Проходя по улице, мыинойразнеможемустоятьпротивсоблазна
заглянутьвосвещенноеокошко,закоторымидеткакая-то своя, нам
неизвестная жизнь.
Нам интересно все, что будит наше поэтическое воображение,умеющеепо
немногим подробностям воссоздавать целую картину.
Мыбесконечноечислоразперечитываем"Тамань", написанную так
немногословно, просто и строго, как пишут в прозе только поэты. Но что-тов
этомрассказе всегда остается для нас загадочным, недовиденным,
недослышанным.
Я имею в виду не какие-то лукавые недомолвки или сугубо тонкиенамеки,
которыми часто пользуются претенциозные писатели,желающиепридатьнекиим
полумракомтаинственнуюмногозначительностьтому,чтоприяркомсвете
показалось бы примитивным и даже плоским.
Нет, речь идет о той сложности и глубине образа,мысли,чувства,при
которых добраться до дна не так-то легко.
Что, казалось бы, мудреноговпортретеКатюшиМасловой,написанном
рукою Льва Толстого? Но мы без конца перечитываем страницы, посвященныеей,
чтобы понять, разглядеть, что именно в этомобраземолоденькойдевушкис
такимисчастливыми,чутьраскосыми,"черными,какмокрая смородина",
глазами, а потом женщины-арестантки с бледным подпухшим лицом так поразило и
взволновало нас на всю жизнь. Мы толькодогадываемсяипоэтомустараемся
прочесть между строк толстовского романа, что происходитвеедушепосле
трудного и болезненного перелома, как и когда проснулась внейеепервая,
такжестокорастоптаннаялюбовь,приметлионаискупительную жертву
Нехлюдова или найдет для себя какой-то другой путь, более трудный и высокий.
Все эти вопросы не перестают волновать нас до последних страниц книги. Даи
после того, как мы дочитаем ее до конца,длянашеговоображенияимысли
остается еще много работы.
И оттого, что автор заставляет нас на протяжении всего романа так много
чувствовать, думать и воображать, мы не пропускаем в тексте ни одного слова,
мыжадноловимкаждоедвижениедействующихлиц,стараясьпредугадать
повороты их судеб.
По сложным, внутренне логичным, но в то жевремяне
поддающимсярасчетливому предвидениюзаконамразвиваютсясудьбыгероевв
повестях Чехова "Дуэль", "Рассказ неизвестного человека", "Три года".
А попробуйте заранее угадать, как икудаповедетвасМ.Горькийв
"Отшельнике" или в "Рассказе о безответной любви".
Да и в нашем современном искусстве можно найти немалоповестей,поэм,
кинокартин, которые дают возможность читателю и зрителюбытьполноправными
участниками той реальности, которую создает художник.
Сложен и противоречив путь Григория Мелехова. Труднопредопределить-
несмотря на всю их закономерность-поворотысудебгероев"Хожденияпо
мукам". Напротяжениивсейстихотворнойповести,отпервойстрокидо
последней, ищет "страну Муравию" Никита Моргунок, и вместе с нимбродитпо
"тысяче путей и дорог" читатель, деля с героем нормы раздумья и тревоги.
Однако и до сих пор еще в нашей беллетристике ипоэзиинеперевелись
"маршрутные"автомобили,которыевезутчитателянетолькок заранее
намеченной цели, но и по заранееопределеннойтрассе,несулящейничего
нового, неожиданного и непредвиденного.
Читателю и его фантазии на такой наезженной дороге делать нечего.
И сам автор в процессеподобногописанияврядлиможетнайтиили
открыть что-либо ценное и значительное для себя, для жизни, для искусства. В
сущности говоря, такие легкие дороги проходят мимо жизни и мимо искусства.
Читатель получает лишь тот капитал, который вложен в труд автором. Если
во время работы не было затрачено ни настоящих мыслей, ни подлинныхчувств,
ни запаса живых и точных наблюдений,-небудетработатьивоображение
читателя. Он останется равнодушен, а если и расшевелится наодиндень,то
завтра же забудет свое кратковременное увлечение.
Когда поднимается занавес в театре или раскрывается книга, зрительили
читатель искренне расположен верить автору и актеру. Ведь для того-тоони
пришел в театр или раскрыл книгу, чтобы верить.Инееговина,еслион
теряет доверие к спектаклю или книге, а иной раз, по вине спектакля и книги,
к театру и литературе.
Зрительготовпредатьсяскептицизму,может потерять доверие к
приклеенным бородам и нарисованным лесам, если в считанные минутыспектакля
он не занятвнутренне,неследитзаразвитиемсюжета,заразрешением
жизненной проблемы, если он невзволнованинезаинтересован.Следяза
взаимоотношениями действующих лиц, зрительзабывает,чтоонисочиненные,
вымышленные. Он плачет над трагической судьбой полюбившихся емугероев,он
радуетсяпобедедобраисправедливости.Нофальшь, банальность или
невыразительность того, что происходит на сцене,сразужезаставляютего
насторожиться, превращают актеров в жалких комедиантов, обнажают всю дешевую
бутафорию сценической обстановки.
У зрителя не должно оставаться ни секунды времени на сомнения!
|
